Эйдзи Ёсикава

Десять меченосцев

Книга шестая. СОЛНЦЕ И ЛУНА

Врата славы

Садовник поджег собранные листья и отпер калитку, прежде чем идти завтракать. Синдзо был уже на ногах. День он начал, как обычно, с чтения китайских классиков, а потом занялся фехтованием. Умывшись у колодца, он отправился в конюшню.
- Конюх!
- Да, господин!
- Гнедого все еще нет?
- Нет, но я больше беспокоюсь о мальчике.
- Не волнуйся. Он вырос в деревне и не пропадет.
Пожилой привратник сообщил Синдзо, что группа молодых людей ожидает его в саду. Синдзо поспешил в сад.
- Давно мы не виделись! - обратился к Синдзо один из самураев.
- Как я рад, что мы снова вместе! - ответил Синдзо.
- Как здоровье?
- Великолепно, как видишь. Что вас привело сюда в столь ранний час?
Пятеро бывших учеников Обаты Кагэнори - сыновья гвардейцев сёгуна или конфуцианских ученых - обменялись многозначительными взглядами.
- Поговорим вон там, - указал Синдзо на поросший кленами пригорок.
Молодые люди окружили костер из листьев, разложенный садовником.
- Говорят, что это дело рук Сасаки Кодзиро, - сказал один из самураев, указывая на шрам на шее Синдзо.
Синдзо промолчал.
- Мы собрались по поводу Кодзиро, - продолжал молодой человек. - Вчера мы узнали, что он убил Ёгоро.
- Я этого ждал, - сказал Синдзо. - Доказательства у вас есть?
- Косвенные. Тело Ёгоро нашли у подножия холма Исараго, за храмом. Дом Какубэя как раз на этом холме, а Кодзиро живет у него.
- Ёгоро мог один пойти к Кодзиро.
- Несомненно. Цветочник видел человека, судя по описанию Ёгоро, который пробирался на холм. Кодзиро зарубил Ёгоро и стащил его вниз.
- И это все? - спросил Синдзо.
- Нет. Мы хотим обсудить будущее дома Обаты и рассчитаться с Кодзиро.
Синдзо застыл в глубокой задумчивости.
- Ты, верно, слышал, что Кодзиро стал вассалом Хосокавы Тадатоси и сейчас находится на пути в Будзэн, - продолжал молодой человек. - Все сошло ему с рук: оскорбление учителя, убийство его единственного сына и расправа с нашими товарищами. Мы, ученики Обаты Кагэнори, обязаны что-то предпринять.
Белесые хлопья пепла вились над костром.
- Я тоже одна из жертв, - после долгого молчания произнес Синдзо. - У меня есть свой план. Что предлагаете вы?
- Мы хотим обратиться с протестом к Хосокаве, рассказать ему обо всем и потребовать, чтобы он выдал Кодзиро нам. Мы насадим голову Кодзиро на пику и поставим у могилы учителя.
- Полагаете, что Кодзиро выведут связанным к вам? Вряд ли, Хосокава не пойдет на это. Его клан заинтересован в боевом мастерстве Кодзиро, поэтому его взяли в вассалы. Вашу жалобу воспримут как новое подтверждение его воинского искусства. Какой даймё выдаст вам своего вассала без веских причин?
- Тогда нам остаются крайние меры.
- Какие?
- Их отряд продвигается медленно. Мы успеем собрать всех преданных учеников школы...
- И напасть?
- Да. Просим тебя присоединиться к нам.
- Ваша план мне не нравится.
- Ты же носишь имя Обата!
- Признать превосходство противника трудно, - задумчиво проговорил Синдзо. - Кодзиро искуснее всех нас. Напав на него даже не одним десятком, мы лишь покроем себя позором.
- Неужели ты останешься в стороне? - в один голос воскликнули все самураи.
- Нет, вы меня неправильно поняли. Я не хочу, чтобы Кодзиро остался безнаказанным, но выжидаю срок.
- Завидное терпение! - усмехнулся один из молодых людей.
- Боишься ответственности? - спросил другой.
Синдзо не отвечал. Молодые самураи молча пошли от костра. У конюшни они увидели незнакомого мальчика, который расседлывал взмыленного коня.
Вскоре к конюшне подошел Синдзо.
- Хорошо, что ты вернулся! - воскликнул он.
- Вы что, поссорились? - спросил Иори.
- С кем?
- С самураями, которые только что прошли здесь. Они были очень сердитые и как-то странно говорили. Он, мол, трусоват, мы его переоценили.
- Не обращай внимания, - ответил Синдзо. - Где ты был ночью?
- Дома. Учитель вернулся.
- Я знаю, что его должны были освободить. Слышал новость, Иори?
- Какую?
- Твой учитель теперь очень важный человек. Ему невероятно повезло - он будет наставником сёгуна по фехтованию. Мусаси создаст собственную школу.
- Правда?
- Совершенно серьезно. Ты рад?
- Конечно! Можно взять коня?
- Ты ведь только приехал.
- Я поскачу домой и сообщу учителю.
- Не надо. Как только состоится решение совета старейшин, я сам поеду к Мусаси.
Решение вскоре было принято. Из замка прискакал гонец с письмом для Такуана и вызовом Мусаси в канцелярию сёгуна. Мусаси повелевалось явиться на следующий день в Приемный павильон у ворот Вадакура.
Когда Синдзо прискакал к дому Мусаси на равнине Мусасино, он застал хозяина с котенком на руках, беседующим с Гонноскэ.
- Я приехал за тобой, - сказал Синдзо.
- Спасибо, - произнес Мусаси. - Благодарю за заботу об Иори. Вечер Мусаси провел с Такуаном и даймё Удзикацу, наслаждаясь теплотой их дружбы.
Проснувшись на следующее утро, Мусаси нашел у своей постели сложенное парадное платье, веер и бумажные салфетки.
- Сегодня у тебя великий день, - сказал ему за завтраком Удзикацу. На завтрак подали рис с красными бобами, морского леща и другие праздничные кушанья.
Получив вызов во дворец сёгуна, Мусаси сначала хотел отказаться от высокой чести. В Титибу он много размышлял о двух годах, прожитых в Хотэнгахаре, и о разумном правлении. Мусаси пришел к выводу, что даже Эдо, не говоря уже об остальной стране, не готов к системе идеального правления, о которой он мечтал. Проповедовать основы Пути к государственным делам преждевременно, надо дождаться, какая из сил - Эдо или Осака - установит безоговорочную власть над страной. Мусаси мучил еще один вопрос - если дело дойдет до войны, кого ему поддерживать: Восточную или Западную армию? Или укрыться в горах и питаться кореньями до тех пор, пока не наступит мир?
Мусаси все же не мог отказаться от оказанной чести потому, что подвел бы своих благожелателей и друзей.
В необыкновенно солнечное утро Мусаси в парадном платье ехал на великолепном скакуне к вратам славы.
На въезде к Приемному павильону стоял высокий столб с надписью: "Спешиться!" Мусаси соскочил с коня, стражник и конюх приняли поводья.
- Меня зовут Миямото Мусаси, - произнес Мусаси установленную этикетом фразу. - Прибыл по вызову, направленному вчера советом старейшин. Сопроводите меня к начальнику приемной.
Мусаси провели в приемную и оставили там, "пока не последует приглашение". Приемная представляла собой просторную комнату, расписанную птицами и орхидеями. Приемная называлась "Комната орхидей". Появился слуга с чаем и сладостями. Птицы не пели, орхидеи не благоухали, и Мусаси начал позевывать.
Наконец появился круглолицый седоволосый придворный, а может, и министр.
- Вы Мусаси? - спросил Сакаи Тадакацу. - Простите, что заставили вас ждать.
Сакаи был крупным даймё, но в замке занимал весьма скромный пост, имея одного человека в услужении.
Мусаси склонился в поклоне, произнеся предписанную этикетом фразу:
- Я - Миямото Мусаси. Ронин из Мимасаки, сын Мунисая, из рода Симмэн. Явился, повинуясь воле сёгуна.
Тадакацу закивал головой, тряся двойным подбородком.
- Вас рекомендовали монах Такуан и даймё Ходзё, владетель Авы однако в последний момент планы сёгуна переменились, - смущенно заговорил он. - Ваше назначение не состоялось. Совет старейшин сегодня собирался еще раз по вашему поводу. Мы повторно обратились к сёгуну, но, увы, тщетно.
Старик сочувственно взглянул на Мусаси.
- К сожалению, в нашем бренном мире подобные превратности подстерегают нас на каждом шагу, - добавил он. - Впрочем, неведомо, счастье или беда оказаться на официальном посту.
- Да, господин, - ответил Мусаси.
Слова Тадакацу звучали музыкой в ушах Мусаси. Радость переполняла его сердце.
- Я понимаю справедливость высочайшего решения, господин. Весьма вам признателен, - радостно произнес Мусаси.
Он увидел волю небес в таком повороте событий, проявление той воли, которая несравненно могущественней власти сёгуна.
- Я слышал, вы интересуетесь живописью, что необычно для самурая, - дружелюбно продолжал Тадакацу. - Я хотел бы показать сёгуну образчик вашего художественного дарования. Будьте выше пошлых сплетен. Благородный самурай не унижается, опровергая грязные слухи, а оставит немое свидетельство чистоты своего сердца. По-моему, для этого лучше всего подходит живопись. Как вы думаете?
Тадакацу ушел, предоставив Мусаси возможность обдумать его предложение.
Мусаси выпрямился. Он понял смысл слов Тадакацу: сплетня не достойна того, чтобы на нее отвечать. Он должен представить зримое доказательство благородства своей души. Честь его останется незапятнанной, и он не подведет друзей, рекомендовавших его, если сумеет создать достойное произведение.
Взгляд Мусаси упал на белую шестистворную ширму в углу комнаты. Она словно манила художника к себе. Вызвав дежурного самурая, Мусаси попросил принести кисти, тушь, выдержанную киноварь и синюю краску.
Мусаси много рисовал в детстве, спасаясь от одиночества. В тринадцать лет он забросил рисование и не касался кисти до двадцати лет. Во время странствий он не упускал возможности осмотреть росписи в старинных храмах или живописные свитки в аристократических домах. Особое впечатление на него произвела возвышенная простота рисунков. Увидев белку с каштанами в доме Коэцу, Мусаси при случае любовался старинными китайскими мастерами Сунской эпохи, японскими дзэн-буддийскими художниками пятнадцатого века, современными картинами школы Кано, особенно произведениями Кано Санраку и Кайхо Юсё. Одни нравились больше, другие меньше. В размашистых ударах кисти Лянкая угадывалась божественная сила гения, особенно заметная глазу фехтовальщика. Кайхо Юсё, вероятно, благодаря своему самурайскому происхождению, к старости достиг такой возвышенной чистоты сасамовыражения, что Мусаси почитал его непревзойденным мастером. Музей любил и неожиданные импровизации монаха-отшельника Сёкадо Сёдзё, друга Такуана.
В бесконечных странствиях Мусаси все же находил время для рисования, но никому не показывал свои работы. Настало время, когда с помощью кисти он должен запечатлеть памятный день в своей жизни. Произведение предназначалось взору сёгуна.
Мусаси работал быстро, не прерываясь ни на минуту. Последний штрих, и, опустив кисть в воду, он вышел, даже не оглянувшись на творение своих рук.
Выезжая из замка, он чуть придержал коня, размышляя, где же обретает подлинная слава - по ту или по эту сторону крепостных ворот?
Сакаи Тадакацу вернулся в приемную и долго просидел в безмолвии перед непросохшей картиной. Перед ним расстилалась равнина Мусасино, в центре которой восходило гигантское пурпурное солнце. Оно выражало цельность и благородство натуры Мусаси. Остальная часть картины, написанная тушью, передавала настроение осени.
"Мы потеряли тигра", - подумал Тадакацу.